Метро 2033 | Ролевая игра

Небритый скромно потупился. Артём нашёл в себе силы только опять пожать плечами.
- А ублюдка этого твоего славно шлёпнули, Сидоров рассказывал, пол-туннеля в кровище, - вступил первый. - И правильно. Недочеловек. Таких тоже нужно всех уничтожать. Они нам... генофонд! - вспомнил он тяжёлое слово, - портят. И старикашка ваш тоже сдох, - заключил он.
- Как?..- всхлипнул Артём. Боялся он этого, боялся, но надеялся, вдруг не умер, не убили, вдруг он где-то тут, в соседней, может быть, камере...
- А так... Сам подох. Его и поутюжили-то совсем чуток, а он возьми да отбрось копыта, - охотно пояснил собачник, довольный, что Артёма наконец задело за живое.
«Ты умрёшь. Умрут все близкие твои...» Он словно снова увидел, как Михаил Порфирьевич, обо всём на свете позабыв, остановившись посреди тёмного туннеля, листает свой блокнот, а потом взволнованно повторяет последнюю строчку. Как там было? «Дер тотен татенрум»? Нет, ошибся поэт, славы деяний тоже не останется. Ничего не останется. Потом вспомнилось ему почему-то, как Михаил Порфирьевич тосковал по своей квартире, особенно по кровати. Потом мысли, загустевая, потекли всё медленней и под конец совсем остановились. Он снова упёрся лбом в решётку и тупо рассматривал повязку на рукаве тюремщика. Трёхконечная свастика. Странный символ. Похожий то ли на звезду, то ли искалеченного паука.
- Почему три конца? - спросил он. - Почему три?
Но пришлось ещё кивать головой, указывая на повязку, пока охранники поняли, что он имеет ввиду и соблаговолили объяснить.
- А сколько тебе надо? - возмутился тот, с собакой. - Сколько станций, столько и концов, идиот. Символ единства. Погоди, до Полиса доберёмся, четвёртый добавим.
- Да какие станции! - вмешался второй. - Это ж древний исконно славянский знак! Называется - солнцеворот! Это уже фрицы потом у нас переняли! Станции, дурья башка!
- Но солнца ведь больше нет...- выдавил Артём, чувствуя, как перед глазами снова встаёт мутная пелена, смысл услышанного ускользает, и он отходит во мглу.
- Всё, крыша съехала, - удовлетворённо определил собачник. - Пойдём, Сень, ещё с кем другим покалякаем.
Он не знал, сколько времени прошло, пока он был в этом странном забытьи, лишённом мыслей и видений, лишь изредка дававшем проскользнуть каким-то смутным образам, напитанном вкусом и запахом крови, иссушённом и иссушающим. Как бы то ни было, он был рад, что тело его сжалилось над его рассудком, убило все мысли и тем самым освободило разум от саморазъедания и тоски.
- Э, братишка! - тряс его за плечо сосед по камере. - Нэ спи, уже долго спишь! Уже чэтыре час почти!
Артём трудно, словно к ногам была привязана чугунная гиря, пытался всплыть на поверхность из бездны, в которую погрузилось его сознание. Реальность возвращалась не сразу, она медленно вырисовывалась, как проступают нечёткие очертания на негативе, опущенном в раствор.
- Сколько? - прохрипел он.
- Чэтыре часа бэз дэсяти,- повторил черноглазый.
Без десяти четыре... Наверное, минут через сорок за ним уже придут. И через час десять минут... Час и десять минут. Час и девять минут. Час и восемь. И семь.
- Тэбя как зват? - спросил сосед.
- Артём.
- А мэня - Руслан. Моего брат Ахмед звали, его сразу расстрэляли. А со мной нэ знают, что дэлат. Имя - русское, ошибится нэ хотят, - черноглазый был рад, что наконец удалось завязать разговор.
- Откуда ты?
Артёму не было это интересно, но болтовня небритого соседа помогала ему заполнять голову, не надо было ни о чём думать. Не надо было думать о ВДНХ. Не надо было думать о миссии, которую ему дали. Не надо думать о том, что произойдёт с метро. Не надо. Не надо!
- Я сам с Киевской, знаэш, где это? Ми называем - солнечная Киевская... - белозубо улыбнулся Руслан. - Там много наших, всэ почти... У меня там жена остался, дэти - трое. У старшэго шэст пальцев на руках! - гордо добавил он.
...Пить. Не стакан, хотя бы глоток. Пусть тёплой, он был согласен и на тёплую. Пусть нефильтрованную. Любую. Глоток. И забыться опять, пока не придут за ним конвоиры. Что бы опять стало пусто и ничто не тревожило. Чтобы не крутилась, не зудела, не звенела мысль, что он ошибся. Что он не имел права. Что он должен был уйти. Должен идти дальше. Отвернуться. Заткнуть уши. Перебраться с Пушкинской - на Чеховскую. И оттуда - один перегон. Так просто. Всего один, и всё сделано, задание выполнено. Он жив.
Пить. Руки так затекли, что он их совсем не чувствовал.
Насколько проще умирать тем, кто во что-нибудь верит! Тем, кто убеждён, что смерть - это не конец всего. Тем, в глазах которых мир чётко разделяется на белое и чёрное, кто точно знает, что надо делать, и почему, кто несёт в руке факел идеи, веры, и в его свете всё выглядит просто и понятно. Тем, кто ни в чём не сомневается, ни в чём не раскаивается. Они умирают легко. Они умирают с улыбкой.
- Раншэ фрукты вот такие были! А какие цвэты красивые! Я дэвушкам дарил - бэсплатно, а они мне улыбалис, - доносилось до него, но эти слова больше не могли отвлечь его.
Из глубины зала послышались шаги, шло несколько человек, и сердце у Артёма сжалось, превратилось в маленький, беспокойно мечущийся комок. За ним? Как скоро! Он думал, сорок минут будут тянуться много дольше... Или обманул чёртов сосед, со зла сказал, что больше времени остаётся, хотел надежду дать? Нет, это уж...
Прямо перед его глазами остановились три пары сапог. Двое в пятнистых военных штанах, один в чёрном. Заскрежетал замок, и Артём еле удержался, чтобы не упасть вперёд, вслед за отошедшей решёткой.
- Поднимите его, - раздался дребезжащий голос.