Отправлено: 06.02.08 10:06. Заголовок: Что-то в этом странн..

Что-то в этом странном веровании объединяло его и делало похожим на религию братьев из Сторожевой Башни. Артём вспомнил, как удивил его Евгений Дмитриевич, спросивший, неужели Артёма беспокоит невозможность искупления греха населения метро перед Наблюдателями. Сейчас он вдруг понял, что это не имело ни малейшего значения. Скорее наоборот, предполагаемое искупление осуществило бы программу, и вера немедленно потеряла бы свою мощь и свою привлекательность, потому что удерживать людей можно было только обещанием, а не его исполнением. Она тоже отвечала на один из главных вопросов, отрицая хаос и бессмысленность, отметая одиночество человека, обозначая собственную силу, ведущую людей. Как и в глазах братьев из Сторожевой Башни, согласно мифу о Невидимых Наблюдателях, человек не был предоставлен самому себе, и существование его была наполнено скрытым смыслом, несомненным, пусть и недоступным его разуму. Этого оказалось довольно, чтобы вдохнуть жизнь в легенду и сделать её частью реальности для многих.
Если каждый из встреченных им на его пути отстаивал истинность именно своего верования, отрицая ценность остальных, это могло указывать только на одно. Наблюдая за ними отстранённо, можно было заметить какую-то странную, болезненную склонность, обобщающую всех их, несмотря на видимые различия. Все они стремились верить во что-то, это стремление было настолько настойчивым, целиком поглощающим любого, что выбор объекта или идеи для веры становился второстепенным. Это была некая жажда, присущая всем людям, и каждый утолял её как мог. Мучила она и Артёма, и только оттого, что он увидел сразу несколько способов её погасить, ни один из них не привлекал его теперь.
Ведь если вера - это просто душевная потребность человека, и каждый может удовлетворить её по-своему, тогда ни один из способов удовлетворения не является единственным, а значит, не является он и истинным, потому что истина предполагает окончательный и исчерпывающий ответ.
Калитка была тут как тут, надо было только протянуть руку. Всё это время ему только чудилось, что уходит от неё всё дальше и дальше. На самом деле он просто плутал вдоль забора, пока не вышел к ней снова. И тропа, по которой он пришёл сюда, успела уже зарасти и затеряться в сорных травах, так что дорога оставалась только одна. И Артём почти физически ощутил, как он толкает вперёд дверцу.
Верить нельзя ни во что. Это не запрещено, но это лишено всякого смысла. Вера - это неизбежное упрощение бесконечно сложного мира, лежащего перед каждым из нас. С ней легче жить, но она превращает человека в зашоренную лошадь, которая не пугается происходящего вокруг, потому что ей доступна только малая его часть - лежащая прямо перед ней.
Артём сел прямо на землю. Тело его отказывалось идти дальше, и преодолеть эту инертность он не смог. Появлялось ощущение, что он протирает запотевшее стекло, через которое смотрел раньше, смутные очертания предметов обретают чёткость и значение, и взгляду открываются совершенно незнакомые прежде вещи.
Если любая вера позволяет видеть лишь небольшой кусочек мира, потому что остальная картина способна полностью перевернуть убеждённость в её правоте, то что же приходит её на смену? Как человек достраивает остальное строение, чем заполняет огромные зияющие провалы в картине реальности, предлагаемой верой? Мир, лишённый какой-либо из своих частей, искалечен, и люди пытаются восстановить его целостность искусственными конструкциями. Но этим нельзя излечить рану и заживить вырванную плоть мира. Люди не умеют вырастить руку взамен отрезанной, и они крепят к культе протез. Протез помогает им существовать, но он не является частью тела. Он - ложь, он - фальшивка, подделка под человеческое тело. Так же безыскусно они поступают и с действительностью. Взамен вырванных конечностей становятся грубо выструганные детали, и поверив в какую-либо идею, человек поселяется в протезированном мире.
Хуже того, они достраивают делающуюся незримой действительность, исходя из логики крошечного её фрагмента, видимого каждому из них. Но вся совокупность была заведомо лишена всякой логики и системы, так что любые попытки представить её в упорядоченном виде были изначально обречены. Глупо, увидев человеческий палец, считать, что и весь человек, должно быть, являет собой один огромный палец.
Чем достраивают свою ущербную реальность фашисты, захватившие три станции в самой середине метро? Тот её участок, что породил их идею и поддерживает её, так мал, что нужна поистине градиозная фантазия, позволяющая наполнить вакуум подходящим содержанием.
Они населили мир своими врагами, они внушили себе, что ненависть их врагов к ним - первична, они внушили себе собственное превосходство над ними. Но их противники ничего не знали о вражде, пока не попадали в их владения. Вражда была выдумана. Враг - иллюзорен. Как иллюзорен был и весь их мир, построенный на ненависти и национальном отличии.
Иллюзии помогали им заполнить пустоту, послушно образуя пугающие фантомы, они создавали столь необходимое чувство постоянной угрозы, они поддерживали их в их вере, наделяли жизнью их идею. Без иллюзий их мир постиг бы крах.
То же происходило и с революционерами, спасшими Артёма от смерти. Разве соответствовал мир, в котором они существовали, миру самого Артёма, миру Хана, или миру Хантера? Ничуть. В нём не было места ни для чёрных, ни для безголовых мутантов, ни для постигшей землю катастрофы. Всё это просто не укладывалось в ясную и чёткую схему, которой подкупала их идея. Соответственно это оставалось за пределами их действительности. Взамен вырванных кусков они строили свои собственные иллюзии.
Они до сих пор делили землю на два лагеря, как столетие назад, они нашли себе врага и заставили себя поверить в него, потому что история развития их идеи требовала присутствия подобного противника.
То, что старейшина Иоанн называл Армагеддоном и считал главным свидетельством своей правоты и истинности своей веры, просто не существовало в глазах товарища Русакова и его бойцов. Гигантский кусок реальности должен был быть изъят и уничтожен, а образовавшийся провал - занят соответствующими иллюзиями, чтобы они смогли продолжать верить в свою идею. И это было с лёгкостью проделано. В иллюзорном мире, населённом призрачными противниками и воображаемыми друзьями, им было намного спокойнее и проще, чем в действительности, например, Артёма.
Почти в том же мире жил и Михаил Порфирьевич, плававший блаженно в своих бесконечных воспоминаниях о прошлой жизни и воспринимавший пришедшие на смену времена как нелепую и уродливую фантазию.
Было ли игрой воображения то, что предрекали и сулили братья Сторожевой Башни, не поддавалось проверке. Иллюзорная часть их мира лежала за пределами человеческого опыта, и поэтому оставалась неузвимой. Но что отличало эту веру ото всех других? Она стояла наравне с ними, и недосягаемость её иллюзий не означала их реальность.
Так же иллюзорен был и мир верящих в Невидимых Наблюдателей, и мир сатанистов, и миры Сухого, Хантера, Хана, и его собственный мир. Каждый живёт в мире своих иллюзий, подумал Артём.
А что составляло его собственный мир? Верил ли он в то, что тот ограничивается сводами метро и людьми, населяющими их? Однажды ему почудилось, что метро - это огромный живой организм, и ощущение это было таким сильным, что и сейчас Артём не смог бы исключить полностью, что всё то, что он думал о действительности - не больше чем его заблуждение, а подлинная сущность мира чуть было не раскрылась ему, ускользнув в последний миг.
Имеет ли смысл селиться в мире чужих иллюзий? Стоит ли принимать чью-либо веру, поднимать на свой флаг какую-либо идею? Не важно, достойны ли вера и идея этого, достаточно ли они красивы, можно ли убедиться в них самому и убедить других. Вопрос в том, имеет ли всё это смысл, если заранее известно, что любая идея и вера по своей природе ошибочны и не цельны.
Можно выбрать мирок поуютнее, тот, иллюзорная часть которого завораживает или утешает выбирающего наилучшим образом. И можно отказаться от любой попытки упростить мир, ограничить его, подчинить его какой-либо логике, систематизировать и сделать максимально пригодным для своего обитания - и просто наблюдать всё его бесконечное многообразие. Но цена такого выбора высока: пустота бытия, бессмысленность существования, безграничное одиночество, отсутствие надежд. И всё равно всеохватывающая картина настоящего мира не будет ему доступна никогда. Так стоит ли одно другого?
Но тогда, взявшись выполнить поручение Хантера, Артём спасал не весь мир, и даже не человечество, а всего только собственную действительность самого Хантера? Отказываясь селиться в мире чужих иллюзий, человек должен обратиться внутрь себя, потому что только он теперь и имеет значение. Не только гибель населения метро теряет смысл в этом случае, но даже и конец света. Смерть каждого человека, гибель его личного мира - и есть конец света для него. Значение имеет только его смерть, и больше ничего.
Калитка захлопнулась. Последний из столпов его мировоззрения рухнул вниз, увлекая за собой в бездну и всю его уверенность в правильности того, что он делает, и решимость продолжать своё дело.
Его последний сон предстал перед ним с поразительной ясностью.
Нескончаемый туннель, по которому он брёл без отдыха и надежды на окончание пути, туннель, продолжение пути в котором не приводило к выходу. Чтобы завершить поход, надо просто перестать идти? Теперь это были не пустые слова, они обретали сейчас новое значение, перекликаясь с другой его мыслью. Если его дорога началась, когда он поверил во что-то и вошёл в мир чужих грёз, то логичным окончанием его было бы не достижение цели, а а выход из этого чуждого мира. Его путь не мог быть просто механическим передвижением к пункту назначения.
Теперь всё становилось на свои места. Надо просто перестать идти вперёд, потому что, идя вперёд он подчиняется законам чужого мира и играет по чужим правилам, верит в заведомое заблуждение. Отказаться от этого, остановиться - и поход будет завершён. Всё?
Нет. Все эти мысли лежали на одной чаше весов, но было что положить и на вторую. Его отчим. Женька. Женькина маленькая сестра. Можно отказаться от веры, можно осознать иллюзорность мира каждого из живущих, но если остановиться, то они, может, погибнут. Артём вспомнил Виталика, лежащего на носилках, с которых стекала кровь, очень много крови, потом почему-то Ванечку, садящегося на землю, схватившись за свой живот, в котором застряла пуля, и попытался представить себе мёртвого Сухого. Нет.
Он встал. Образ мёртвого Виталика пришлось поддерживать изо всех сил, словно хлыст занеся его над самим собой. Но его не хватило для того, чтобы заставить ноги сделать и одного шага.
Тогда он подумал о Полисе. Начал перебирать в своей памяти всё самое чудесное и необычное, самое чарующее, что он когда-либо слышал об этом месте, напоминать себе, что когда-то это было его мечтой - попасть в последнее место, где человек оставался человеком... И о лампах дневного света, и о бесконечных книгохранилищах, и о неземной красоте залов, о которой столько говорил Сухой. Всё это было, может, всего в десяти минутах ходьбы от того места, где он сейчас стоял. И если даже его миссия потеряла свой смысл, или, вернее, теперь он понял, что она его никогда и не имела, всё равно стоило продолжить идти хотя бы ради того, чтобы наконец увидеть легенду своими глазами.
И тут его мысли соскользнули на сказанное Сергеем Андреевичем - про судьбу и сюжет. Тогда эти слова толкнули его вперёд, словно новая, смазанная пружина, вставленная в изношенный проржавевший механизм заводной игрушки. Теперь они были ему чем-то неприятны. Может, оттого, что его теория лишала Артёма свободной воли, и если бы он пошёл теперь вперёд - то не следуя собственному решению, а покоряясь сюжетной линии своей судьбы. Но с другой стороны - как можно было после всего произошедшего с ним отрицать существование этой линии? Теперь он не мог уже больше поверить в то, что вся его жизнь - только цепь случайностей? Он хотел думать о чём-то другом, но всё время возвращался к этим словам.
Слишком много пройдено уже, и с этой колеи нельзя так просто сойти. Если он дошёл до сюда, он должен идти и дальше - такова неумолимая логика его пути. Сейчас уже поздно останавливаться, и нельзя уже отвернуться и двинуться обратно. Он должен идти вперёд. Должен. Это и есть его судьба.
Он осознал, что шагает вперёд уже после того, как сказал себе последние слова. Вернулось то ощущение, будто в его тело, как в оболочку, вставили жёсткий каркас, и сила, приводящая его ноги в движение - принадлежит не ему, а тому существу, которое заняло его место в собственном теле.
Ноги шагали всё быстрее, хотя спешить было некуда, и он хорошо отдавал себе в этом отчёт. Голова вдруг очистилась от всех мыслей, исчезли сомнения, рассеялись гнетущие ощущения пустоты и бессмысленности, и стало вдруг так спокойно, так хорошо, и в сознании заиграл тот самый оркестрик, что замолк надолго где-то в начале его пути. Главное теперь было ни о чём не думать. Он больше не принадлежит себе. Он должен идти вперёд.
В конце туннеля показался свет.